Онлайн-голосование «Выражение»Выбери калининградских авторов для аудиоподкаста

«Выражение» состоит из двух частей: фестивальной, которая определяет победителей в областных городах, и турнирной, которая проходит в Калининграде в формате полуфиналов и финала. В этом году организаторы пошли дальше: команда идеологов «Выражения» и «Фестивальная дирекция» подготовили для вас ряд спецпроектов, которые позволят вдохновиться литературным творчеством через калининградские произведения и знакомство с их авторами!

В самое ближайшее время на просторах «Твой Бро» запустится фотопроект, через который вы соприкоснётесь с миром калининградских писателей и поэтов. Кроме того, запланирован запуск аудиоподкаста, для которого участники турнира «Выражение» озвучат фрагменты произведений, рождённых в Калининградской области.

Ну а прямо сейчас мы и издательство «Калининградская Книга» предлагаем вам ознакомиться с фрагментами из книг и проголосовать за авторов, чьи произведения войдут в аудиоподкаст.

...
— А я вся в труде! Сижу пряду, тку. Глазки мои устали, пальчики болят. И сна не вижу, днём и ночью все свои силы отдаю заботе, хозяйству! Беспросветная жизнь. Другой радости у меня и нет, разве что подмести пол... — одновременно, уставшая дева, откуда-то из платья достала лоскуток материала непонятного цвета.

Лида по-видимому, желая угодить, радостно, восторженно, устремив верхнюю часть своего туловища к гостье, проговорила:
— Какая у Вас тряпочка хорошая!
— Что-о-о! Тряпочка... — и она упала, как свалилась с высоты, тяжело уселась на пол, да так, что подскочила мебель и звякнула, дзынькнула вся посуда на кухне. — Ах! Какое бесчувствие! Многонедельный труд назвать какой-то тряпочкой... У молодой и вроде бы воспитанной женщины полное отсутствие вкуса. Это искусство. Ты знаешь какая я ткачиха... Самая лучшая в районе! — девица в зажатой руке судорожно потрясала своим произведением. Она сидела с таким возмущённым видом, ужасным внешним расстройством, словно её оскорбили до самого сердца, до самой глубины души. И истинно не знаешь, когда для человека наступает настоящее душевное огорчение. — Вы думаете если я кикимора, то со мной можно так обращаться! Не выйдет! Я ни какая-то вам тютя-мутя! И у меня имя есть — Фрося, Ефросинья.
— Фрося. Вы кикимора?! Самая настоящая кикимора?! — у Лиды радостно заблестели засияли глаза и от восторга чуть перехватило дыхание. У неё остановилась замерла грудь, затем вновь поднялась и глубоко вздохнув хозяйка счастливо произнесла почти шёпотом, но сильно:
— У нас самая настоящая кикимора.
— Да, и мы ничуть не хуже чем вы, люди! Нужно иметь чувство такта и уважение, — продолжала возмущаться представительница древнего быта.

А сестра о чём то подумав, вдруг спросила:
— А можете дать посмотреть Ваше произведение искусства? И меня зовут Лида, брата моего — Фёдор. Очень приятно познакомиться.
— Очень приятно. А ты умеешь бережно относиться к таким художественным ценностям?
— Да. Постараюсь не помять и не испортить, — сразу же заверила Лида.
— Ну тогда на, смотри, — снисходительно протянула тряпочку Фрося.

Она поднялась со своего места, бережно взяла и начала разглядывать. Потом её брови сместились на лоб, губы поджались, плечи поднялись кверху и Лида удивлённо произнесла:
— Но это моя тряпочка. Я её простирнула и повесила на батарею сушиться.
— Так уж и твоя! Ну и что?! Она мне под руку попалась, когда я из ваших тайных ходов выбиралась. У меня дома таких много есть. И даже лучше — цветочки поярче. Да с узорами.
— Фрося, нехорошо так, чужую вещь за свою выдавать, — начала укорять хозяйка.
— Ой-ой! Что случилось! Больно нужна она была, сама прицепилась. Понавешала. У меня дома таких много, как-нибудь приволоку, — и кикимора поднялась с пола, отряхнув ладони рук друг о друга.
…

...
Миша постоял, подумал и решил идти не как обычно по центральной мощёной аллее, а свернул в сторону, мимо прорабского домика, к набережной реки Преголя. Он прошёл по влажной тропинке около пустых торчащих частых веток кустов и неровных, почерневших как сама земля, стволов деревьев парка. Несмотря на пасмурный день, насыщенный холодной влагой воздух, каменщик чувствовал себя радостно, более чем сама пролившаяся по оголённым, почти неживым растениям, погода. Он уже подходил к концу тропинки, выводящей на асфальт набережной, как услышал песню. Голос был женский, даже девичий, нежный, тихий и завораживающий.

Уж ты, ночка, ты ноченька тёмная,
Ты тёмная ночка, осенняя!
Нет у ноченьки светлого месяца,
Светлого месяца, ни частых звёздочек!
Нет у девицы родного батюшки,
Нет ни батюшки, нет ни матушки,
Нет ни братца, ни родной сестры,
Нет ни рода, нет ни племени!
Уж как был-то у ней мил сердечный друг,
Да и тот теперь далеко живёт…

Песня звучала откуда-то с левой стороны, из притемнённой чащи. Она всё больше и больше охватывала пространство, тихо лилась, заполняя собой вечерний осенний парк и стала тянуть каменщика Мишу в сторону от протоптанной тропы к какой-то тайне, неизведанному желанию, к какому-то необходимому началу. Он повернул голову и весь охваченный влекущим голосом, проникновенным пением, сошёл с дорожки и направился по земле через кусты к зовущему чувству высокой любви и чистой радости. Что казалось ему, то такого всегда и не хватало в жизни, и вот теперь желанная страсть и раскроется перед ним, невиданная никем божественная красота. Пройдя немного, взволнованный Миша жадными глазами стал искать виновницу колебаний чувств его души. В синеющем вечере он блуждал своим взглядом по тёмным ветвям переплетающимися друг с другом то как змеи, то как надломленные руки и пальцы какого-то невиданного чудища. А сделав пару шагов, он вдруг увидел впереди, чуть выше себя, еле заметное сияние, такое трепетное и ускользающее, что казалось вот-вот и оно пропадёт навсегда, исчезнет. И быстро шагнув ещё раз, другой, не замечая хватающих, цепляющих за его одежду веток кустов, не отрывая взгляда от светлеющего ореола, он наконец увидел её, волшебную певунью.
...

…
Машу ещё в школе прозвали «рыжая бестия». Она болтала на уроках, на переменах била пацанов, обижавших девочек, пререкалась с учителями.

Ноги её мамы устали ходить в школу. А приглашения классного руководителя к разговору о поведении дочери, испещряли Машин дневник. Одна отрада — они соседствовали с отличными оценками. И была эта бестия Маша одарённой математичкой, победительницей всех ученических олимпиад. Она преуспевала по всем предметам, не прикладывая к учёбе особых усилий.

Маша легко поступила в университет на физмат и сразу проявила себя как умная, красивая непоседа, заводила всяких студенческих походов и спортивных игр. Серьёзные математически одарённые однокурсники только удивлялись её моторности, способности на лету схватывать знания, запоминать замысловатые формулы, решать многоэтажные уравнения.

Кто-то перекинул в универ её прозвище и за глаза нашу Машу называли по-школьному — рыжей бестией. Да она и соответствовала прицепившемуся к ней ярлыку. Не повзрослела, не приобрела никакой степенности и сдержанности в слове и движениях. Говорили о ней: хохотунья, плясунья, певунья. Только телом повзрослела: тут Бог вылепил её по самой великолепной математической формуле. Пропорции её фигуры судорогами сводили глаза мужчин. Даже сокурсники очкарики-сухарики слюной размазывали свои конспекты, когда она, играя бёдрами, проходила мимо.

Однажды Маша услышала за своей спиной:
— У неё тохес, как у Дженнифер Лопес!
— А голова, как у Софьи Ковалевской…

Про «тохес» ей было понятно: она знала много слов на идиш от друзей мамы. И похвалу попке приняла с приятным ощущением своей привлекательности, и комплимент голове понравился. Но тохес её с детства был порочен — шило в нём было. И это шило ею, как хотело, вертело и крутило.

Представить это шило в каком-то овеществлённом виде невозможно. Это вам не острие сапожное и не иголка с ушком… Разве что вообразить шарнир в ягодице, на котором Маша разворачивается всем корпусом к соседу и что-то спрашивает или сообщает, отвлекая от лекции.

Вопросы у неё возникали спонтанно, не срабатывала в голове никакая математическая логика. Почему-то ей хотелось заговорить именно тогда, когда требовалось внимание к словам педагога. Особенно часто это происходило на лекциях и семинарах по высшей математике самой заведующей кафедры Лидии Фёдоровны Молчановой. Разговорчивая Маша существовала как живая антитеза её фамилии, не конспектировала даже сложные темы, отвлекала соседей — студентов. На замечания реагировала пятиминутной паузой, но шило кололо в тохес, она вдруг вспоминала о чём-то недосказанном и делала поворот на своём ягодичном шарнире к соседу.
…

…
В Москве Подпаскову посоветовали остановиться в кёнигсбергской гостинице №1. Гостиница №1 располагалась в районе Амалиенау, не так сильно пострадавшем во время штурма. В некоторых домах не было стёкол, у некоторых сгорела крыша. Не больше четырёх этажей, под красными черепичными крышами, с балкончиками, эркерами, пилястрами, даже в таком обугленном виде в них легко читалась милая эклектичная европейская архитектура конца 19 века. Подпасков вспомнил, как в детстве отец подарил ему книгу сказок Ганса Христиана Андерсена. На обложке книги были нарисованы точно такие сказочные домики, стоящие точно на такой же брусчатой мостовой. Только на обложке книжки по мостовой маршировал весёлый солдат в красном мундире и кивере на голове с принцессой в белом платье, которую он держал под мышкой, а здесь возле одного из домиков угрожающе рычал заведённый штабной броневичёк БАШ-64 с красной звездой на борту.

Маленький Саша Подпасков часто представлял себя героем этих сказок. Сильным, красивым, благородным. Сказка должна была быть обязательно со счастливым концом. Наиболее распространённым в грёзах маленького Саши Подпаскова был счастливый конец, в котором он спасал дочь кочегара веснушчатую Машку, проживающую в квартире «уплотнённого» горного инженера.

Гостиница №1 располагалась в одном из таких милых домиков. Попрощавшись с Семейкиным, Подпасков толкнул тяжёлую резную дверь. Стены гостиницы были облицованы дубовыми панелями, две лестницы с резными витыми деревянными перилами ввели на верх. Даже потолок, с которого свисала вся в стеклянных висюльках люстра, был закрыт тёмными деревянными панелями. Под лестницей, отгороженная от окружающей действительности деревянной стойкой, сидела толстая администраторша. На стойке стояла чернильница с перьевой ручкой, лежали бланки заявок на поселение, стоял чайник с кипячёной водой. Рядом со стойкой на стене был приклеен небольшой плакат, отпечатанный типографским способом:

«Калининградскому Трамвайному тресту срочно требуются на работу рабочие ИТР и служащие следующих специальностей: кузнецы, бухгалтеры, инженеры и техники строители, инженеры-механики, инженеры-электрики, инженеры-путейцы, слесари, шоферы, автослесари, токари, электромонтёры, электрослесари, столяры, плотники, каменщики, маляры, кондукторы, вагоновожатые, газосварщики, электросварщики, нарядчики, начётчики, десятники, кладовщики, кассиры, табельщики, нормировщики, билетные контролёры, нормировщики, вахтёры, секретарь-машинистка, рабочие подсобного хозяйства.

Поступающим на работу выплачиваются подъёмные, предоставляется жилплощадь; зарплата по соглашению.

Обращаться по адресу: ул. Огарёва, №31 (бывшая Оттокарштрассе) Отдел кадров».

Перед стойкой стоял маленький гражданин, трогательно прижимавший к своему засаленному пиджачку брезентовый портфельчик.

— Девушка, — умолял человек с портфельчиком толстую администраторшу, — а кто знает? Мне завтра у них надо быть, а где этот самый Полесск находится — никто не знает...
— Мужчина, — администраторша была раздражена, — вы мне старое название скажите. Немецкое...
— Вы что, издеваетесь?! — от возмущения мужчина ещё сильнее прижал портфельчик к своей груди, — у кого не не спросишь, всё одно и тоже твердят: старое название скажите!

Из комнатёнки за спиной администраторши, из-за приоткрытой деревянной двери с резными ангелочками, донёсся звон пустых бутылок. Администраторша развернулась насколько позволял её мощный торс и крикнула резным ангелочкам: «Маша! Ты не знаешь, где у нас этот, как его … Полесск?!»

Звон прекратился, Маша задумалась. Потом спросила ещё у кого-то. Мужской сиплый голос, начал ей что-то объяснять. Потом Маша крикнула: «В Лабиау пусть едет! Неделю назад переименовали!». Звон возобновился.

— Лабиау! — администраторша оживилась и начала на испорченном бланке заявки на проживание чертить схему, макая жёсткую ручку с пером «Krupp» в чернильницу, — Это просто. Вначале по Сталинградскому проспекту до Палаческой площади, потом мимо гаража Гестапо до замка по Королевской улице. Потом на улицу 10 апреля через Васильково до Нойхаузена, а там прямо через Наутцкен в Лабиау. Ну то есть в Полесск ваш…

Посветлевший мужчина с портфельчиком жизнерадостно затопал кирзовыми сапогами по деревянной лестнице, бросив администраторше: «Ой, спасибо милая!».

***

Расплескалась весна — сиренево,
раззвенелись церквушек макушки,
не хватило нам, братец, времени
разгуляться по Руси-матушке,

напитаться ее щедротами,
да умыться речными водами,
уходили мы братец ротами,
уходили мы братец взводами.

Поросли лебедой да ревенем
тропы пыльные, рвы, да выемки,
до последнего, братец, верили,
что вернёмся домой живые мы,

в деревнях, закопченных дочерна,
у плетней с земляными лазами,
знали братец, что ждут нас дочери
кареокие, светлоглазые,

как признают — на шею бросятся,
позовут матерей заплаканных,
и омоется утро росами,
и зардеется небо флагами,

звон послышится у околицы,
птичий крик — из лесного терема,
это — матери, братец, молятся
за своих сыновей потерянных.

Разбежалась весна дорожками,
не дойти мне, устали ноженьки,
поживи за меня, хороший мой,
поживи за меня, немножко ты.

* * *

К тебе летит орёл двуглавый,
ко мне — крещенский голубок,
я выхожу на берег Лавы,
где нити трав, верстая главы
зимы, закручены в клубок,

и снежный ком в речной гортани
стоит — не вскрикнуть, не вздохнуть.
Челнок рассвета по батане
воды бежит, и в Иордане
крещенья ждёт, расправив грудь.

И выгибаются глубины
хребтами рыбьими, по дну
скользят чешуйчатые спины,
вода горчит, как горсть рябины,
и вслед за духом голубиным,
летит к раскрытому окну

на крыльях солнечной метели,
на белых мётлах тишины,
и я не знаю, на кресте ли,
распяты крылья свиристели,
или над нами скрещены.

Помнишь, как прежде, Господи, я просила,
дать мне смирение, дать мне такие силы,
чтобы любовь прочесть из конца в начало,
только молчал во мне ты, и я молчала.

Помнишь, как почуяв мою усталость,
жизнь однажды оставить меня пыталась,
чтобы свет во мне как свеча истаял,
только ты тогда меня не оставил.

Помнишь, как я гнала из сердца темень,
и молила тебя: испошли детей мне,
чтобы постигнуть любовь свыше чуда, свыше
райских блаженств, и ты снова меня услышал.

Помнишь, дух, ломая, калеча тело,
вылечить от недуга дитя хотела,
чтобы исцеление стало стартом
жизни его, но мне помогать не стал ты.

Помнишь, было утро дождем залито,
я все пыталась вспомнить слова молитвы,
Чтобы в ковчеге душевном, подобно Ною
жизнь сохранить, а ты плакал и шёл за мною.

***

Так хрупко, но так сладостно дышать,
хранить в себе грядущее, как будто
ещё не народившуюся букву
в строфе своей, по имени душа.

Сплетать слова, не расплетая рук,
и не смыкая глаз баюкать чудо,
в тот самый миг, когда твой сон так чуток,
а первый лист так зелен и упруг.

Парить над грузным миром, вопреки
всем мыслимым и видимым законам,
и с высоты легко кивать знакомым,
крыла не подавая и руки,

но их благословляя каждый шаг,
то солнечным лучом, то ливнем летним,
смывая без следа любые сплетни
водой святой из лунного ковша.

И быть, как воздух — легкой и живой,
и быть, как ночь — святой и вечно юной,
вбирать прохладу в лёгкие июня,
ладони наполняя синевой

морской, смотря на облачный гавот,
сквозь занавес дождя волной обвитый,
и не держать ни злости, ни обиды
ни на кого.

…

У меня есть конкурент. Я не совсем понимаю, как именно он появился, почему именно этот человек — мой давний знакомый — перерос, метаморфировал в моего конкурента. Но я точно понял, что у меня есть конкурент, и это именно он.

Итак, это мой давний знакомый. Не сказать, что близкий, но… особенно в последнее время довольно часто мы с ним общались. И вроде он уже друг почти, вроде, не такой уж дальний, и не просто знакомый.

Нередко говорил он о своих симпатиях ко мне: что я, мол, «клёвый чувак»… И даже в связи с последним дружески приобнимал и похлопывал по плечу мягкой ладонью. В нём самом вообще много мягкости: мягкий нрав с виду и, кажется, мягкий характер, похоже, будто очень мягкие манеры. Но вот, оказывается, это не совсем так.

Прекрасным летним утром он позвонил мне и спросил, не сплю ли я. Я не спал. Я давно уже — почти месяц — выходил на пробежку, для чего просыпался в шесть. Кстати, на пробежку выходить очень интересно именно ранним утром. Интересно, потому что, с одной стороны, всё предсказуемо, а, с другой, уникально. Ведь в это время на улице вам встречаются строго определённые категории граждан, но они встречаются вам вот так, сразу все, только в это время.

Дворники, подготавливающие город к светопреставлению очередного дня. Сонные хозяева с собаками. Утомлённые алкаши, недопившие со вчерашнего вечера: как-то я шёл и видел, один такой на крыльце закрытого ещё магазина стоял на коленях – в правой руке бутылка, левую выставил вперёд, протягивая своему приятелю. Со стороны выглядело, как посвящение в рыцари.

Когда глаз уже намётан, от таких «рыцарей» вы легко отличаете вполне приличных, пусть и нетрезвых, людей, бредущих домой после затянувшихся гуляний. Ещё спозаранку вам встречаются не слишком радостные трудящиеся, спешащие на работу, редкие рыболовы — я даже решил в итоге: эти, должно быть, в большинстве своём возвращаются с ночной рыбалки ещё до рассвета – настолько редко я их видел по утрам. И, наконец, категория, которой я был особенно рад: мои незнакомые сотоварищи, выходящие на пробежку. Или с целью занятий любой физкультурой (ходьба, подтягивания, отжимания).

В общем, я привык уже вставать рано и выходить на пробежку — у меня под боком в парке стадион. И вот знакомый звонит мне и спрашивает, не сплю ли я. В десять утра. Я, конечно, даже раздосадовался, что он так обо мне подумал. Ведь я встаю в шесть утра и выхожу на пробежку. Он такое предположил, что я мог бы обидеться. И разозлиться даже.

И я возразил: «Не сплю. Я встаю в шесть утра… на пробежку».

«И сколько же ты бегаешь?» — заинтересованным голосом спросил меня знакомый.

Я бегаю всё время по-разному. В тот день, например, бегал десять кругов, то есть четыре километра. Часто я бегал именно десять кругов. Пару-тройку раз одиннадцать-двенадцать или тринадцать кругов. Иногда я бегал всего пять-шесть кругов, когда было скучно, и был низкий волевой настрой.

Но однажды я бегал пятнадцать кругов. Это шесть километров, получается.

«Сегодня я бегал десять кругов. Самое большое я пробегал пятнадцать кругов, то есть в стадионных кругах это шесть километров», — примерно так я ответил своему знакомому.
«О, ну тебе ещё тогда до меня далеко», — вдруг заметил он.

А я давно стал обращать внимание: он всё время со мной вроде как борется или конкурирует. Может, это я так воспринимаю, правда. Или сам конкурирую. По правде, из конкурентного мотива я даже пробежать могу больше — когда есть конкуренция, не скучно и выше волевой настрой.

Лёша корову хотел. Настоящую — с пятнышками и языком влажным и тёплым. Вот у кошки язык шершавый, из-за чего напоминает наждачную бумагу или кусочек пемзы; у собаки язык мокрый всегда, словно мочалка, из ванны вынутая; а у коровы язык в самый раз — главное, сказать о нём ничего не могу, потому что не пробовал. Хотя, как же… говяжий язык едать, конечно, и мне доводилось, но живого коровьего языка не ощущал я никогда и не чувствовал, а всё равно кажется, что он (язык коровий) мягкий и тёплый.

— Ну и будет у тебя корова, Лёша, а как лечить её — знаешь?
— Не знаю, — ты ответил.
— То-то же… Вот заболеет корова твоя или, там, молоко перестанет давать — так ты не отчаивайся: от всякой беды средство хорошее найдётся. Видел, какие они, коровы, спокойные и малоподвижные, но в этом и есть преимущество. Если хочешь, чтоб выздоровела корова, нужно под ней поцеловаться с самым любимым своим человеком. Придётся, конечно, для этого самому на четвереньки встать, да и любимый твой человек то же самое сделать должен. Подползаете — ты с одного коровьего бока, а он с другого — целуетесь, и корова должна на поправку пойти, и доить её в скором времени можно. А что такое любимый человек, я тебе рассказывать не стану. Только ты корову специально до болезни не доводи, чтоб потом под ней с кем ни попадя целоваться и смотреть, после кого животное поправится. Потому что к любому делу честно подходить надо, или ещё говорят, с душой, а не по разуму.

Ну а может, видел ты, как девушка молодая лежит неподвижно и умирает.Родственники ей уже и платье на погребение достали, и соседей на всякий случай известили: поминки принялись готовить, всё такое. Но не хорони прежде времени: здесь, как раз, полезно выяснить причину её столь болезненного состояния. Ищи того старика беззубого, который Машеньку третьего или четвёртого дня — а может, уже и неделя прошла — на улице изловил и дёснами за губы хватал и за щёки. Затем сбежала она, но вот, видишь, нервами слаба оказалась: слегла и как будто умирает. Её спасли, конечно, только не помню, что для этого сделать требуется. Знаю только, что понадобится вода, тот безумный беззубый старик и, наверное, ещё колдунья. Только не цыганка и не добрая фея, потому что доброй феи нет, а цыганка обмануть может или сглазить. Обычная бабушка-колдунья, которая заговоры знает разные, порчу снимает: таких, скорее всего, давно уже природа не производит.

А ты думаешь, вероятно, что корова — это легко; что это символ некий абстрактный; что это глаза — две капли света родникового; что это производная тебя самого, а сам ты — энергии чистой чистый лучик. А, может, и клевер душистый, по-твоему, не в лугах зелёных растёт, не земною кровью питается, а только и делает, что к солнцу яркому свои листочки тянет.

Хотел корову Лёша: пятнистую и ласковую, и чтоб ноздри на ощупь были приятные. Приятные мягкие ноздри: они розового цвета. Такие же, как розовый зефир. Розовый зефир напоминает мне о белом зефире. Белом зефире моих воспоминаний. Чудится добрая присказка, которой так подошёл бы оттенок зловещности:

Волку память зашиваем… Ш-ш-шшш…Ш-ш-шшш…
Саше — расшиваем…Ш-ш-шшш…Ш-ш-шшш…

Ковёр висел на стене. В диване однажды завелись мыши. Первое было раньше и потом, второе, кажется, только потом и никогда больше. Над белым потолком ходили, должно быть, мирные соседские люди. «Я сиротой росла», — плакала и говорила моя бабушка.

Мы так долго скитались по морям, что выцвели на переборках кают фотографии любимых. Все свои сны рассказав друг другу, мы превратились в одно существо. Очередная волна возносит нас вверх, и словно решив, что мы не достойны неба, низвергает в пучину. Но и воды не принимают нас. Мы забыли имя своего судна. Соль выела буквы на борту. Ветер истрепал все флаги. Мы пропахли рыбой и аммиаком и отрастили бороды, как у древних пророков. Ни один порт не даст добро на нашу стоянку у причала. Иона — наше имя. Мы не желаем идти в библейскую Ниневию и призывать к очищению от грехов. Нас не пугает чрево кита. Возможно, он давно проглотил нас. И восходы, и закаты выдуманы нами. А визг лебедок и тралы, переполненные рыбой и вползающие по слипу — всего лишь въевшиеся в память повторы. Трюмы наши забиты доверху. Лишь мукомолка — рыбий крематорий продолжает изрыгать приторный дым. Посыплем головы теплой рыбьей мукой и раздерем свои истлевшие от пота одежды. Не будем искать виновных, чтобы выбросить за борт, мы все — ионы. Мы, не возвратившиеся в срок, обрекаем на блуд своих жен. Они устали стоять на причалах с высохшими цветами в руках. Утрачен счет дням. Страна, где находится порт приписки, сменила название под надоевшие такты Лебединого озера. Она обрела свободу, которую мы искали в морях. Сумеем ли мы поведать о том, какие ветры рождает свободная стихия. Мы давно разучились говорить и объясняемся жестами. Да и жестов нам много не надо. Ведь мы одно существо. И не можем различить — кто же у нас капитан. Ведь только он знает путь в Ниневию.

Тишайший день. Ни ветерка. И куда не бросишь взгляд – повсюду белым-бело. Лежит первозданный снег, еще не тронутый лопатами дворников и не присыпанный песком. Белизна такая, что приходится щуриться, а хотелось бы смотреть на мир широко открытыми глазами. В этой белизне, которая белее самого белого листа бумаги, белее любых белил, чувствуешь себя только что рожденным, очищенным от всех грехов прошлой жизни. Морозной красотой дарит море, в обрамлении белого снега, оно словно огромный застывший опал. Волн нет. Голубоватое зеркало вод впитало в себя такое же чистое голубое небо с розовеющими на востоке небольшими пухлыми тучами. Ранним утром абсолютно безлюден променад. Ты один в этой первозданной тишине и чистоте. На зеркальной глади воды замерли черными точками чайки. Из этих точек складываются слова. Но не подобные тем лозунговым, которые пишут в небе вылетевшие на парад самолеты. Здесь слова невозможно прочитать, они на языке чаек. Что хотят сказать мне птицы? Если бы я знал, то стал бы первым переводчиком их рассказов. Представляю, как хороши были бы эти тексты о свободных полетах, о красоте земли покрытой снегом и увиденной сверху, о нежности морей, убаюкивающих птиц на свое глади, о том необыкновенным просторе, дарящем единение со всем сущим. Обо всем том, что недоступно нам, погрязшим в земной суете.

…
Все живое зародилось в морских глубинах. Младенец, едва покинувший лоно матери, готов безбоязненно плыть в родной стихии воды. Водобоязнь рождают наслоения скучных лет, отталкивающих от зеленых глубин. Раствориться в воде – не значит ли это вернуть свое первородство. Плыть пока хватит сил. И сложить руки. На илистом дне открыть глаза и увидеть зеленые покачивающиеся водоросли, причудливые ветви кораллов и сияние перламутра огромных раковин. Засмеяться последний раз от щекочущего прикосновения маленьких рыбок – и устремиться вверх, и, вынырнув, жадно глотать воздух.

Только в море можно осознать, что значит для тебя земля. И когда после долгого рейса вдохнешь пряный запах трав и увидишь березки, растущие на берегу, ты предашь море и даже скажешь себе – зачем же болтался столько дней там, где не поют птицы и не пахнет полынью. Земля же еще долго будет качаться под ногами напоминаньем о дощатой палубе. И ноги вспомнят тепло палубного настила и опять приведут в порт.

Как соединить все это в себе, как примирить воду, землю и небо? Надо придумать себе необитаемый остров, посадить на нем дерево у самой кромки прибоя и сидеть под зеленой кроной так, чтобы пятки лизал соленый накат. Сидеть и смотреть в небо, пока не осознаешь, что надо сделать плот. И только море может связать тебя с людьми. В ветреную погоду, когда море сливается с небом и барашки волн пенят его, плот может превратиться в летучего голландца. И если ему придать скорость, он будет глиссировать. И тогда неизвестно: летишь ты или плывешь… И с тобою всегда горсть земли, в которой можно вырастить небольшой цветок, если тебе опостылят розовые кораллы.
...

…
— Да нет же. Бедный — это просто когда беда в самом человеке. От малого ума или ещё как… Но и бедам всегда есть причина. А не когда денег нет. Бедными и с деньгами бывают.

Бедный при деньгах. Одинокий в людях… Водоворот воспоминаний увлекал старика. Успех, к которому стремился. Что это? Само слово означает «то, что произошло поспешно». Удача — «то, что даётся». Где здесь был он сам? Тогда казалось, во всём — личная заслуга. Потому пришла гордость. Не зря предки нарекли её так. «Отгородиться», «ограда», «городить» — всё слова одного значения. Гордость возводит стены, начинает не замечать окружающих. Следом всегда идёт одиночество — то, что сложено в нашем языке из «один» и «очи». В этом пустом пространстве, среди нервных мыслей, необъяснённых неудач, и возникает разочарование — буквально «разрыв чар», владевших наивной душой. И вот тогда это становится невыносимым. Тем, что не вынести. Из себя.

— Дед, а я стану богатым?
— Господи спаси, ты и так богат.
— Это как так, дед? У нас богатство есть?
— Есть у тебя лично. Да ещё прибавится, если не растеряешь. Богатство — что Бог даёт. Только не замечаешь ты его пока. Поживёшь жизнь, поймёшь.

***

— Деда, деда… — тряс его за шею Илюха. — Ты заснул что ли?
Очнувшись от своих грёз, дед опознал перед собой широко раскрытые глаза внука, увидел тревогу и возбуждение, ощутил холод мокрых ладошек, сжимающих его шею.
— Деда, я подумал, что ты устал двигаться и умер!
— Не бойся так за деда, внуче. Когда дед перестанет двигаться и умрёт, он всё равно останется.
— А где ты останешься? Я хочу к тебе приходить.
— Тебе не нужно никуда приходить. Я останусь в тебе.
…

Нечто огромное и непонятное попирало небо, широко расставив углы деревянных ног. «Скажут, вавилонскую башню построил... Ну и пусть смеются» — думал он, в торжественном волнении крепя себя к люльке ремнями безопасности. «Может, в этом и есть суть…» Руки его дрожали, ноги ходили ходуном, но всё было продумано, всё учтено. Помедлив, несколько раз убедившись в безопасности, он молча кивнул себе. Пора. Хлынул холодный воздух в лицо, ухнуло сердце, ударом вышибло дух. Мысли, слова — всё это осталось где-то сзади. Раздирая сквозь свистящий ветер слезящиеся глаза, он увидел смазанную картинку стремительно несущегося мимо мира. И понял, что только это и есть жизнь. Понял, что за смутной быстролётностью детства последует наивысший миг кристальной ясности, когда видно всё, сколько способен охватить взгляд. Великие Качели Жизни. Скрипнув, мир замер в оглушительной тишине. Но он уже знал, что это начало неотвратимого движения вниз.
…

«Про телевизионную башню»

Иногда, когда мне становится страшно,
Я смотрю на телевизионную башню.
Вот, должно быть, ей тоже страшно —
Этой телевизионной башне.

Стоит совсем одна посреди города.
А может быть ей мокро и холодно.
А может быть ей тоже страшно —
Этой телевизионной башне.

Но она как Прометей — несёт всем нам огонь.
Спросите: огонь какой?
Нет — не с неё открывающийся вид.
Это огонь телевизионной любви.

Потому что, когда кому-нибудь становится страшно,
Он садится в кресло в ночной рубашке
И становится второй недостающей половинкой
Огня телевизионной любви.

Когда кому-нибудь становится страшно,
Его спасает телевизионная башня —
Он садится в кресло в ночной рубашке,
И она его приголубит, станет родным папашей.

И это самое что ни на есть чудо.
Больше нет сирот, и отныне не будет.
Больше не будет одиноких стариков, покинутых детей,
Одиночество в прошлом — средневековья тень.

На дворе двадцать первого века день.
И ты сам можешь быть тем,
Кем захочешь, и там, где захочешь,
Если станет в пустой квартире одиноко ночью.

Так что, когда мне становится страшно,
Я смотрю на телевизионную башню.
Её жертвенность сердце мне лечит.
И сразу становится легче.

«Про дерево»

Вы мне не поверите — я молодею.
День — палиндром: справа — налево, направо — слева.
Вам покажется странным — я дерево,
Когда-нибудь вырасту, дотянусь до неба.

Вам придётся признать — совершенно не ясно,
Где земля, а где небо.
То ли выйти на взлётную полосу — покидать ясли,
То ли вглубь, к рудникам снаряжать вагонетки.

Вам придётся признать — совершенно не ясно,
Где верёвки корней, а где мякоть крон —
И брошенный в море якорь
Вдруг взлетает наверх пером.

С течением времени я молодею,
И пусть есть предел прочности ДНК —
Какая разница — ведь я дерево,
Захочу — нырну в грунт, захочу — в облака.

В шумной кроне поселятся люди и птицы,
И корни мои спеленают весь мир.
И где между ними граница —
Попробуй пойми.

«Приди за мной с зонтом»

Приди за мной с зонтом —
Я без него не выживу.
На улице потоп,
Вода стеклянной вышивкой.

Шли с нарочным сюда его —
Пусть принесёт в обнимку.
Стою на Чаадаева,
А топать на «Дзержинку».

Возьми ко мне такси —
Вокруг дожди безбрежные,
И даже здесь сквозит —
Под козырьком у «брежневки».

Я есть хочу, и спать хочу,
И сигареты кончились.
Шаги страшат как дверь к врачу.
Борзые псины гончие,

С беспечностью халатной
Несутся тучи, маятник
Небес литой обратно
Стучится в двери памяти.

Считаю этажи.
Потух в ожившей жиже
Сигнал 4G.
Я Ной, ковчеге мыши.

Грустит мусоропровод.
Под запах из шашлычной
Танцуют кошки — словом,
Всё в норме, как обычно.

В прокуренных подъездах
Созрели гроздья эха.
Спит нарочный. На место
Водитель не приехал.

Не сложится свидания
И вымокнут пожитки.
Стою на Чаадаева.
А топать до «Дзержинки».

«У края»

Смертью больной человек-человечество сидит у кромки мира, изучая свою и его конечность. И вроде бы вдруг, но вообще не случайно, делает решительный шаг за горизонт.

Очнувшись от боли, неведомо как он посмотрел в свою душу и увидел там рану и радость. Всё, что окутывало смрадно благоухающим мороком, слоёным тестом сопливой лжи — исчезло. Обнаженная дыра глубиной с сердце в том месте, где года возводили горы и тщеславные башни. Этот бастион пустоты взят под натиском живительного потока звуков и горючей муки, исцеляющих собой мироздание.

Радость земли и радость неба, ты — гость долгожданный. Свети зорким пламенем нам в этой рябой ночи коллективного сна. Будь опорой мосту через пути жизни, железнодорожные полотна и болотные реки, бушующие моря и одинокие сумерки.
Будь с нами до конца. Ведь конец бесконечен. А ты, радость-безнадежна, радость-безначальна, свети!

«Утро в сосновом бору»

Закатившийся под осиновый оберег,
под покровы зелени, в русла еловых рек
дышит день на ладан и кажется, что уснёт
малодушный свет, а без света бездушно всё.

От земельных шкварок потягивает смолой
и такой безропотной, тонкой, почти ржаной,
и пастуший пирог задышал на большом столе.
я совсем не знаю, откуда так пусто мне…

Перемешан склон с рассыпающимся песком,
розоватый конус свернётся в небесный ком,
а тогда предчувствие эпоса и творца
не сойдёт с помятого ласкового лица.

Из живых, проросших по хвойным корням существ,
охранителей мирного вымысла и естеств,
носят беличьи платья лисицы с пятью хвостами
и какой резон им хоть как-то казаться нами?

Рыжий блик заходит за черную полосу.
я пугливой белочке воду свою несу,
а она увидит и спрячется в темноте,
потому как в вечном все эти — давно не те.

Воды — воды синие, бежевые стволы
всё стоят, покуда их мысли ещё светлы,
и зимовье пчёл не пугает чужих людей.

Не прелюбодействуй, не пакости, не убей.

Наступил апрель — бестелесная нищета —
это солод, соль, одичавшая красота,
и закатится под осиновый оберег
новый час и день, начиная неспешный бег.

…
1. Иммануил Кант родился 22 апреля 1724 года в Кёнигсберге (нынешнем Калининграде).
2. Предки Канта были не из Шотландии, как считал сам философ, а из Мемельского края и Нюрнберга.
3. При рождении родители назвали его Эмануэль (Emanuel)
4. Когда Кант стал взрослым, он поменял имя на Иммануил (Immanuel).
5. Рост философа составлял 157 см.
6. Современники описывали его как сухощавого блондина с серовато-голубыми глазами.
7. Его отец был шорником и умел изготавливать весь ассортимент конской сбруи — уздечки, седла, недоуздки, хомуты, шлеи, вожжи, шоры, чресседельники, подпруги, постромки и другие штуки.
8. В восемь лет Кант был определен в латинскую школу «Фридрихс-Коллегиум» (Collegium Fridericianum).
9. Его мать умерла, когда Канту было 13 лет. В память о матери, ему достались карманные часы в наследство.
...

Фото: Женя Фернандо