Настасья Хрущёва«Мои "русские тупики" расширяются самопроизвольно»

Метамодерн — это пацанские цитаты под постами Джейсона Стэтхэма.

Не только русская — любая сказка должна быть страшной, потому что она включает нуминозный опыт. Но да, у русского музыкального логоса есть свои особенные черты: предельность, пребывание в крайних состояниях, безумие. Но это не трагизм как таковой, а именно постоянное колебание между дном и небом — оно происходит и в «Песне колхозника о Москве».

В русской культуре они представляют «русскую европейскость»: глубинное осмысление европейского опыта сквозь призму русского. В моих сочинениях, конечно, очень много и Стравинского, и Чайковского: у первого это даже не столько русский, сколько неоклассицистский период, Чайковский же мне только сейчас открывается, и он действительно неисчерпаем. Под «открывается» я имею в виду не открытие для себя каких-либо малоизвестных его сочинений, а, допустим, Детский альбом, в котором для меня проступают всё новые слои.

Не помню, чтобы я такое говорила! В любом случае это не столько уязвимость/незащищённость, сколько готовность к встрече с сакральным — а она, наоборот, подразумевает некую метафизическую «экипированность», собранность и волю.

Мне интересно работать со студентами над осмыслением банального материала, русским музыкальным логосом, топосом детства, понятым через страшное, а также над этюдом как концептом. Но в первую очередь хочется научить студентов быть не похожими ни на кого, кроме самих себя.

Горжусь практически всеми, пока мне невероятно везёт на учеников, и сама у них многому учусь. Из главных для меня выпускников на настоящий момент — Алексей Боловлёнков, уже вполне сложившийся композитор и автор балета, поставленного «Урал Оперой», и Карина Нестерук — уроженка Калининграда, кстати — очень самобытная по мышлению, настоящая вещь-в-себе.

У меня всегда музыка фортепианоцентричная получается, и рояля мне обычно достаточно.

В «танцах седой лисички» для скрипки и фортепиано я буквально воспроизвела принципы его текстов: работу с банальностью, которая воспаряет, меняя свою природу, особый тип повторов и ровный, неизменяющийся аффект внутри одного фрагмента. Вот это преображение мусора — любого типа банальности, расхожих фраз, «фразы простых людей» — есть такой паблик «ВКонтакте» — это главное, что происходит в его театре. Алхимическое преображение золы/осадка/пыли — это в его текстах и театре всегда вызывает ощущение встречи с сакральным, с чем-то по-настоящему ужасающим.

У Владимира Мартынова есть «Машина воспоминаний» — вот так они и устроены, как машина воспоминаний о русской музыке ХIX века. Расширяются они скорее самопроизвольно: мне самой не хочется каждый раз играть одно и то же, поэтому встраиваю туда фрагменты из, например, балетов, которые уже сошли со сцены, или черновиков того, над чем сейчас работаю.

Вместо развития с материалом должна происходить трансгрессия. Вот, например, что происходит с темой у Сезара Франка в цикле «Прелюдия, фуга и вариация» — совершенно поразительном произведении. Он заканчивает его не фугой, а вариацией на прелюдию, причём как будто бы самой обычной, примитивной, просто «разбавляющей» тему шестнадцатыми. Но это трансгрессия тем не менее: тема изменила свою природу, своё онтологическое состояние.

Или вот проросшая картошка. Лежит она себе, лежит, а потом смотришь — из неё вырос цветок — пугающий нарост, это одновременно красиво и чудовищно, так не должно быть. Развитие ли это? Вряд ли. Но вот такое что-то должно происходить с музыкальной темой.

Конечно, может и трогает. Мешают этому не столько знания и бэкграунд, сколько собственный интеллектуальный снобизм, конец которому и положил метамодерн

1. Цветочное поле. 2. Апокалипсис.